Григорий Заславский: «Театр – это не кабинет тайского массажа, сюда не приходят за тем, чтобы зрителю сделали приятно»

Григорий Заславский, заместитель заведующего отделом культуры «Независимой газеты», шеф-редактор журнала «Станиславский», обозреватель информационного канала «Вести», критик, член Комиссии Союза театральных деятелей РФ по критике и театроведению, пробыл в Сургуте два дня и посмотрел в музыкально-драматическом театре два спектакля режиссера Владимира Матийченко: премьеру сезона «Чудо в перьях» и репертуарного долгожителя «Ночь Гельвера». Несмотря на насыщенный график, Григорий Анатольевич нашел время для обстоятельной беседы. Говорили, конечно же, о «Чуде в перьях», классике и современном театре.

– Григорий Анатольевич, расскажите о ваших впечатлениях от просмотра спектакля «Чудо в перьях» ?

– Спектакль сложный, и с этим спорить было бы глупо. Он не «подыгрывает» зрителю, с самого начала требует от него напряженного вслушивания, вглядывания. В этом смысле, конечно, «Чудо в перьях» – спектакль, который имел право поставить только режиссер, хорошо знающий город и публику. Никогда не забуду слова Камы Гинкаса: «Публика откликается на тот уровень серьезности, который ей предлагает театр».

Меня поразило то, что за пятнадцать лет вы смогли воспитать совершенно замечательного зрителя. Терпеливого, в том числе… Я помню, как несколько лет назад на чеховский фестиваль привез свой новый спектакль Робер Лепаж, которого в Москве очень любили. Его играли в цирке на Цветном бульваре, и очень многим спектакль не понравился. В Фейсбуке люди писали: «Так не понравилось, что мне хотелось встать и как можно громче хлопнуть креслом». То есть человек приезжал в Москву, показывал свои спектакли, влюблял-влюблял в себя, все были довольны, все его обожали, а тут он привез постановку, которая не понравилась… Весь спектакль шел под грохот деревянных сидений… А у вас публика даже уходила чрезвычайно вежливо, в антрактах. А те, кто остались, - было видно, что это настоящие люди театра, влюбленные в искусство зрители. Им спектакль очень понравился. Я радуюсь, что в городе воспитано уже немало зрителей, которые воспринимают сложное искусство. Я сам далеко не все образы сумел разгадать, не везде проникал в мысль режиссера. Да, театр – это не кабинет тайского массажа, сюда не приходят за тем, чтобы зрителю сделали приятно. Вообще, театр никогда не существовал для того, чтобы делать приятно. Древнегреческий катарсис – это очищение через страдание. То есть с самого начала театр существовал для того, чтобы принести зрителю страдание, и об этом никогда не нужно забывать. Опять же, катарсис может случиться, может и не случиться, а страдание должно быть всегда. То, что «Чудо в перьях» строится на таких сложных законах, что в нем нет каких-то «скидок», мне нравится. Те зрители, которые остаются до конца – это замечательные зрители. Очень хороший показатель для любого города. Не каждый готов к напряженной умственной работе на протяжении четырех часов. В Москве таких длинных спектаклей почти нет.

– А в Петербурге имеются! «Макбет.Кино» Юрия Бутусова…

– Там же есть и шестичасовой «Тихий Дон» Григория Козлова.

– Я почему-то после первого просмотра «Чуда в перьях» сразу вспомнила о Бутусове.

– Тут может быть и Бутусов, и Някрошюс. Видно, как режиссер пытается найти яркие метафоры, лейтмотивы каждого из героев. В спектакле прослеживается влияние метафорического театра. Влияние – не эпигонство.

– «Чудо в перьях» сразу вызвало резонанс, мнения зрителей разделились. Некоторые убеждены, что классику так ставить нельзя, а другим интересна не классика сама по себе, а, скорее, ее взаимодействие с современностью, их нескончаемый диалог. А что для Вас может считаться образцовым прочтением классического произведения?

– Я считаю, что образцового прочтения быть не может. Потому что само представление о некой спокойной и очень прилизанной классике – это чистое вранье, иллюзия и самообман. Вернее, даже не самообман, а недостаточная информированность. Потому что в пору своего создания эти произведения уже вызывали скандал. Практически нет такой классики, которая не вызвала бы страшного разобщения в момент своей первой, так сказать, презентации. Самая легкая судьба, настигавшая эти произведения, – это запрет царской цензуры. Иногда на десятилетия.

Как нет всех примиряющей с собой и друг с другом классики, так нет и какой-то идеальной интерпретации. Сами по себе классические произведения предполагают недосказанность. А там, где есть недосказанность, там открывается пространство для разночтений. Главное для меня, как и для художественного руководителя Александринского театра Валерия Фокина, – это не пойти против духа. Буква может быть нарушена, а духу надо соответствовать. Для меня показатель – это когда интерпретация, что называется, не на пустом месте.

– Как мне кажется, интерпретация режиссера Владимира Матийченко только на первый взгляд может показаться совсем уж провокационной…

– Меня «Чудо в перьях» довольно быстро начало затягивать. Эта история, с одной стороны, про Тришку, но в то же время в ней есть пространство и для разных других режиссерских размышлений и построений. Но все эти построения не мешают актерской игре. Всегда интересно, когда кто-то видит нечто, чего ты сам в этом классическом произведении не видел, не замечал. Могу сказать, что мне всегда не очень нравился Стародум, но увидеть в нем такого тирана, которого можно будет «переодеть» в Сталина, обнаружить это, – мне кажется, это довольно серьезное, настоящее открытие режиссера.

Всегда привлекает, когда режиссерские открытия и все «хулиганства» и «своеволия» являются на самом деле никакими не хулиганствами и своеволиями, а находят вполне серьезное обоснование в тексте. Например, Простакова всегда обращается к Тришке «скот», а он в ответ хрюкает. Сразу понимаешь: если человека по пятьсот раз в день называть скотиной, то в конце концов он или заблеет, или захрюкает. Заметьте, что Стародум, появляясь, тоже первым делом пинает Тришку. Как и все другие крепостники и тираны. Этот штрих показывает, что такой герой мало чем отличается от остальных простаковых-скотининых. Видно, что здешний Стародум в исполнении Антона Шварца – опытный демагог, с красивым поставленным голосом, привычный к публичным выступлениям. Его превращение в Сталина органично и объяснимо. В каждой новой сцене я видел подтверждения этому – на первый взгляд – странному превращению. Одна из лучших сцен в спектакле, когда Стародум поучает племянницу и при этом довольно жестко, не терпя никаких разночтений, диктует свои правила. Он утопически моделирует всеобщее счастье и насильно в него загоняет.

– Недаром Софья во втором действии разом глупеет, превращается в нечто, напоминающее вечно восторженную, бессловесную Эллочку Людоедку. Потому что дядюшка за нее подумал, за нее все решил.

– Согласен. Эта героиня могла быть игрушкой в руках Простаковых и Скотинина, а оказалась еще более безвольной, лишенной какой-то свободы выбора марионеткой Стародума, деталью в его построениях светлого будущего.

– Получается, скучные резонеры на поверку могут оказаться очень опасными…

– Согласен. Во время выхода Стародума в зал режиссер добивается сильнейшего эффекта. В этот момент такой милый, благородный герой становится даже страшен. Есть такие режиссеры, что пропускают актеров через зал, а есть те, что считают этот прием устаревшим, грубым и придерживаются правила «четвертой стены». Но потом приходит режиссер самый что ни на есть авангардный и совершенно не стесняясь, выпускает актеров в зал. Мы понимаем, что, в конце концов, нет никаких старых и новых форм, а есть ситуации, когда они убедительны и когда неубедительны. Все переодевания и превращения оправданы самим этим открытием, сделанным в тексте.

А речи Стародума про честь, достоинство, справедливость, верность идеалам… Любое утопическое общество невозможно без демагогии. Это такие же общие, расхожие слова, как «без труда не вытащишь рыбку из пруда», «не плюй в колодец – пригодится воды напиться». Монтескье с Блезом Паскалем уже что-то наговорили, почему бы не воспользоваться? К слову, этим не пренебрегала сама Екатерина Вторая. Она любила процитировать Вольтера с Дидро, поразить французов знанием их культуры.

– «Недоросль» как эпическое полотно о судьбах России и даже как антиутопия – это неожиданное прочтение. На этот счет мнения зрителей разделились: кто-то видит здесь новую жизнь старой пьесы, а кто-то – в лучшем случае творчество по мотивам. А как считаете Вы?

– Я не считаю, что это новая жизнь старой пьесы. Это – естественная жизнь пьесы, потому что в спектакле прочитывается все то, что в ней, на мой взгляд, есть. Режиссер думал над пьесой как минимум полгода. Значит, она его волновала, он был к ней неравнодушен. Скорее всего, он увидел в этой пьесе нечто, чего я еще не увидел. Значит, я имею возможность что-то новое в ней открыть. И уже за одно это я должен ему быть признателен.

Меня немного пугает что, Сургут не театральный город. И то, что происходит в России в последние месяцы, показывает, как режиссеры ошибаются осознанно, нарочно. А иногда – неосознанно, когда предлагают городу то, чего он не способен переварить. «Тангейзер» в Новосибирске или «Банщик» во Пскове… Есть города консервативные, которые не способны принять это. По спектаклю «Чудо в перьях» заметно, что режиссер находится, что называется, в плену любимых мыслей. В эти моменты он немножко теряет связь с залом. Он как бы говорит: «Кто понял – идемте со мной». Но поняли в этот момент не все. Мне кажется, жалко, что многие зрители не досиживают до конца. В спектакле много хорошего заложено.

– А если говорить конкретно об актерских работах, то кого бы Вы отметили особо?

– Одна из самых удачных ролей, на мой взгляд, это Еремеевна Татьяны Балабановой. В третьем акте, после смены костюмов на японские, ее узнаешь по тому, что она тут же принимается мыть пол. Эта готовность выполнять свою работу, постоянная борьба за жизнь, за то, что она сама считает своим местом под солнцем… Вроде такая небольшая роль, а становится, как и роль Тришки, одной из главных. При этом, как мне кажется, не в ущерб паре Простаковых и, тем более, Стародуму Антона Шварца. В спектакле сложная, сложно выстроенная система лейтмотивов есть практически у каждого персонажа. У многих почти как в опере есть своя тема. И это очень привлекает.

Замечательную пару Простаковых создали Юлия Уткина и Илья Бобовский. Я считаю, что хороший спектакль тот, после которого ты приходишь и рассказываешь: «А вон та, а он, а тот, а этот!». После «Чуда в перьях» я дома буду рассказывать про взаимную игру Простаковой и Простакова, их «не-не-не-не-не» и «да-да-да». Эта замечательная, найденная режиссером история сыграна тонко и ненавязчиво. С этим «не-не-не» каждый раз удается найти новый поворот избитой темы, это не надоедает, такая игра не наскучивает зрителю. Актриса с замечательным разнообразием находит новое настроение в этой повторяющейся частице.

И, конечно, большая удача этого спектакля – образ Тришки в исполнении Павла Касьяна. Он – хранитель дома и то страдающее начало, которому приходится одинаково плохо при любой власти. Актер одновременно играет и человека, который вызывает сочувствие, и дикое, дремучее существо, внушающее оторопь и страх. Это – некая необузданная стихийная сила, которую лучше не пробуждать. Дикий человек, у которого все отняли и которому вроде бы все нужно вернуть, но на самом деле ни к чему хорошему такое не приведет. Мы прекрасно понимаем, что если власть окажется у него, то станет еще страшнее, чем при Стародуме. Из-за дикости и полного отсутствия каких-либо культурных ограничителей. В какой-то момент я подумал, что в этом Тришке есть что-то от Калибана из шекспировской «Бури».

– А каковы ваши личные взаимоотношения с пьесой «Недоросль»? Начиная с детства. Вам доводилось видеть какие-то особо запоминающиеся спектакли по ней?

– Ранее я не видел ни одной хорошей постановки по «Недорослю». Пожалуй, «Чудо в перьях» – первый запоминающийся спектакль по этой пьесе. Я ее читал, у меня мама очень часто цитировала фразу «снилась всякая дрянь, то ты, маменька, то папенька». Конечно же, я сам часто пользуюсь фразой «не хочу учиться, хочу жениться». Стародум мне никогда не нравился, потому что он очень скучный. Другое дело – Митрофанушка и его учителя. Но это – отношения с пьесой как с текстом, а не как со спектаклем.

– Вы посмотрели уже не один спектакль Владимира Матийченко. На основании увиденного как бы вы охарактеризовали его режиссерский почерк?

– Мне кажется, Матийченко находится в процессе становления. Любой режиссер пребывает в этом процессе всю жизнь, если только не начинает механически эксплуатировать какие-то однажды найденные приемы. Здесь же очевидно движение, живое развитие. Мне нравится, что все фантасмагорические образы так или иначе находят подтверждение в тексте, они не порождены одной лишь режиссерской фантазией. Все загадки и отгадки напрямую связаны с пьесой. Конечно, это метафорический театр, образный. И художественное оформление в нем имеет не меньшее значение, чем актерская игра. Но, тем не менее, актер очень важен. Мне нравится, что Матийченко – режиссер неравнодушен к актерам.